— Скажите про «Картину маслом». Темы вы придумываете сами или вам все-таки их подкидывают?

— Темы я придумываю сам. Если у вас есть желание, можете тоже мне подкинуть тему, мы, безусловно, отсмотрим. Понимаете, в чем дело? «Картина маслом» преследует единственную цель: вернуть на телевидение атмосферу более-менее откровенного разговора. А этот разговор необязательно идет о политике — он может идти о политике. Здесь у меня нет особенных ограничений ни по гостям, ни по тематике. У меня есть твердое требование канала не употреблять двух слов: одно из них — «Путин», а второе — мат, о котором вы можете легко догадаться. Они как-то уравнялись в народном сознании. Вот эти две вещи нельзя, все остальное мне как бы можно. Но мы и Путина упоминаем, скоро, должно быть, расширим степень нашей свободы. Но пока все вот так. Никаких стоп-листов там нет, если я захочу кого-то пригласить — я приглашу. А темы вот ближайшие будут… Например, я поговорю про экологов, по ситуации с Химкинским лесом. Потому что мне, честно говоря, очень не нравится это, я не люблю экологов, мне кажется, что это люди с зашоренным, страшным сектантским сознанием, они дико горды собой — с этим Химкинским лесом, хотя ничего хорошего они не добились, и сейчас, например, из-за их триумфальной деятельности сносят дома в Химках, мне уже написали оттуда, а дома никто не защищает, потому что это же не так престижно, как защищать зеленого друга. Это вот одна тема. Вчера прошла передача про сексуальную контрреволюцию. Дальше пойдет большая передача про безработицу, потому что сейчас она чудовищная. В общем, весело. Если есть желание — пожалуйста.

— А можно спросить про поколение Y? Вы делали передачу. Какое ваше личное отношение?

— Знаете, я еще преподаю в школе помимо университета. Как-то я очень люблю это занятие. У меня есть три одиннадцатых класса. И я поражаюсь тому разбросу, который существует у поколения Y, оно более поляризовано, чем все остальные на моей памяти генерации. Там процентов 10–15 –
люди столь умные, дисциплинированные, мыслящие и вообще во всех отношениях замечательные, каких среди нас не было просто. А процентов 80 — это такая трава, такие растения, каких тоже среди нас не было. Таким уже ничего не интересно. Он сидит, тычет в гаджет и совершенно счастлив. Допустить, что в этот момент в гаджете происходит что-то великое, я не могу при всем желании. Поколение Y обычно очень обижается, вы знаете, что дуракам свойственно называть себя самыми свободными людьми. Я хорошо помню, что в 70-е годы, например, у пьяниц, таких интеллигентных идейных пьяниц, было такое обоснование: «Мы самые свободные люди в стране. Потому что бухаем очень много и в результате не участвуем во всех ваших подлостях». Это прекрасно, но, к сожалению, такая свобода ни к чему, кроме деградации, не ведет. Мне поэтому не очень нравится большей частью это поколение, я не вижу в нем убежденности никакой, но вот эта довольно большая среда, большое количество травы с такой силой давит на немногочисленных настоящих людей, что из них могут получиться настоящие святые. Действительно интеллектуалы, действительно борцы, может, действительно гении. Вот это у меня в каждом классе: сидят 27 человек, которые не могут ничего, и трое, которые знают больше меня. Мне нравится такой расклад. Вот что я думаю про это поколение. Не обижайтесь, пожалуйста, вас я не знаю. Я допускаю, что во Владивостоке это соотношение совершенно иное, что кипит ваш разум возмущенный и что завтра в ЖЖ я обязательно прочту, что приехал толстый идиот и всем нахамил, а на самом деле мы умные, вежливые и настоящие — в отличие от вас, старых подонков. Я к этому морально готов.

— Что вы считаете главным в современной литературе и как вы думаете, что нужно сейчас потребителю? Какие направления считаете близкими?

— Я ни к какому направлению, слава тебе, господи, не принадлежу. Пастернак, если вы помните, говорил: классифицировать писателей по направлениям — все равно что классифицировать воздушные шары по тем дыркам в потолке, которые не мешают им взлетать. К сожалению, в современной литературе есть одно серьезное бедствие — это люди, называющие себя новыми реалистами. Они хорошие в общем ребята, но, к сожалению, они думают, что вот это шаг назад к такой новой серьезности от постмодернизма, от всяких игр. Но при этом это все-таки шаг назад. Все на уровне хорошего советского соцреализма, а иногда на уровне плохого соцреализма. Мне кажется, что это плохо. Плохо, потому что у них есть идеологи, что они стараются держаться вместе, при всей своей разности и непохожести они стараются идти в одном направлении. Я реалистов вообще не люблю, как и замечательный красноярский писатель Михаил Успенский, я думаю, что реализм — это такое уродливое литературное море, которое задержалось дольше обычного. На самом деле надо, конечно, выдумывать сказки. Сказки, фантастику. Вот это мне кажется опасностью, некое возвращение к такой скучной, плоской прозе дня и выдавание этого за новую серьезность. Типа мы не играем в игры, а честно пишем про то, как спивается русская деревня. Помилуй бог, кому интересно то, как спивается русская деревня? Это интересно, если про это напишет, например, фантаст Логинов, где это фантастика, где она спивается так, что это действительно фатальное полотно. Если она просто спивается — ну что в этом хорошего, извините. Кому интересно про жизнь, вообще?

— У нас про современный литературный процесс. Как вы думаете, какие у нас еще остались писатели, которые могут на него влиять? Какие-нибудь более-менее серьезные, потому что сейчас, как я знаю, Сорокин был, Лимонов, Пелевин, почему-то вот не пришел Прилепин…

— Я тоже влияю.

— И вы, конечно. А кто сейчас?..

— Да нет, вы понимаете, влияние писателя на литературный процесс — это, в общем-то, малая и не особо интересная величина. Что такое литературный процесс? В общем. Все филологи сидят, да? Хотел бы я знать, что такое литературный процесс. Наверное, в самом общем виде это создание художественных текстов и процесс их обсуждения. Читатель гораздо больше влияет на литературный процесс, чем писатель. Писатель влияет только на одно: он каждое утро встает, либо он, как я, идет на работу, чтобы не чувствовать себя полностью бесполезным, либо он пинками загоняет себя к компьютеру, два часа раскладывает пасьянс, потом заставляет себя написать первые три строчки, перечитывает их, ужасается, стирает, напивается, и так каждый день — это литературный процесс. Как вот из этого получается книга, абсолютная загадка даже для самого автора.

Влияние на литературный процесс никому не нужно. Важно влиять на читательское восприятие. Чтобы кто-нибудь из читателей, прочитав какую-нибудь из наших книг, вместо того, чтобы, например, подраться, занялся любовью, вместо того, чтобы напиваться, вскопал огород, вместо того, чтобы эмигрировать, поцеловал березку и т.д.

— Какое ваше мнение о Живом Журнале? Хорошо это или плохо?

— Знаете, когда Шостаковичу один молодой композитор сыграл свое сочинение, Шостакович долго молчал, никак не реагировал, барабанил в своей манере пальцами. Тот спросил: «Ну как? Это хорошо?» Шостакович ответил: «Голубчик, гораздо лучше, чем водку пить». Конечно, лучше. Насколько это хорошо? Это в одном отношении хорошо, а в одном — плохо. Хорошо в том отношении, что у нас появляются альтернативные книжки, вы можете от блогера получить прямой репортаж о пожаре, узнать то, о чем вам не расскажут в обычных информационных программах; что у людей появилось мощное средство самовыражения, что кто-то действительно вместо того, чтобы заняться пьянкой или мордобоем, напишет. А негативный момент — о нем однажды замечательно сказал Александр Житинский, мой литературный учитель, гениальный совершенно писатель. Вот он сказал замечательно: «Когда я печатал свои первые стихи на машинке, они выглядели совсем как настоящие, это меня и сгубило». Вот когда ты пишешь в Живом Журнале, есть очень большой соблазн почувствовать себя писателем, почувствовать себя СМИ, почувствовать себя истиной в последней инстанции. Это не так. Ты маленький и чаще всего глупый автор, который ничего не знает, который просто со своей колокольни обозревает мир. Но вот мы в 40 лет это уже легко понимаем, у нас уже нет этой кривой самомнения, а какой-нибудь идиот, который в двадцать лет раскидывается матом и описывает, как он видит литературный процесс, это вот большая такая ошибка. Есть такая гипотеза: вот почему опасен секс? Потому что это субституция обладания, подмена, когда вы с партнером спите и вам кажется, что он вам принадлежит. Это ошибка большая. Точно так же и ЖЖ: это субституция литературы — вам кажется, что вы пишете, а на самом деле вы не пишете, вы занимаетесь ерундой. Это минус, который есть в ЖЖ, но, конечно, ЖЖ — это очень хорошая, полезная, правильная вещь, потому что без него мы о многом просто бы не узнали, не только потому что кровавая цензура — это само собой, а потому что СМИ не могут знать все.

— Как вы относитесь к литературным сайтам, например к Прозе.ру?

— Ну как? Как я отношусь к людям? Я людей в принципе люблю. Но то, что происходит у них внутри, в голове или в кишечнике, чаще всего ужасно. Как я отношусь к литературным сайтам? Это хорошо, что они есть, но их содержание чаще всего меня удручает и ужасает. Потому что стишки, которые там печатаются, — чудовищные; рецензии, которые появляются нас них, — еще чудовищнее. А форумные тексты, когда идет обсуждение рецензий… В любой подворотне в мое время около винного магазина нравы были мягче и в каком-то смысле гуманнее. Литература вообще такая странная вещь — она почему-то вызывает ужасные страсти. Вот подойди ко мне кто-нибудь и скажи: «Ты дурак» или «Ты толстый», это меня совершенно не заденет, но скажи: «Ты плохо пишешь»… По-моему, абсолютная загадка.

— Графоманство — это абсолютное зло, да?

— Врач, который не умеет резать, но берется, хирург-дилетант — это абсолютное зло или он дает выход народному самородному таланту?

— А у вас ранние произведения были такими же качественными, как и сейчас?

— Во-первых, да, безусловно. А во-вторых, когда я писал свои ранние произведения, я был очень скромный мальчик, я не лазил на всякие сайты, я ходил к разным литературным учителям — к Новелле Матвеевой, к Александру Житинскому… Меня воспитывали хорошие люди, и я не лез кричать, что я — номер раз. А, к сожалению, думали, что в Интернете будут общаться души, а там общаются самолюбия. Это совсем другое дело. Происходит беспрерывное мерение виртуальными имиджами, назовем это так, и это ужасно. Я это не люблю.

— То есть если графоман скромный и стремится учиться, то это не так плохо?

— Понимаете, кто такой графоман? Графоман — любой, кто много пишет. Графоман — любой, у кого есть мания писать. А вот плохо пишущий человек называется бездарью, не будем тратить на него хорошее слово «графоман». Я — графоман. Горький — графоман. Дюма. Лев Толстой с его 90 томами. Николай Задорнов — с романом «Амур-батюшка». Но надо же просто понимать четко, что графомания в смысле «бездарность» — плохо. Кто бездарен, мы понимаем: чем он громче орет о своем даровании, тем он более бездарен. В общем, конечно, на пути литературной халтуры должен стоять какой-то заслон. В Интернете его чаще всего нет, и человек начинает думать, что он писатель, это опасно. Он не писатель. Помните, у Хармса в замечательной сценке, которая называется «Четыре иллюстрации того, как новая идея огорашивает человека, к ней не подготовленного»:

Писатель: Я — писатель.
Читатель: А по-моему, ты — говно.

— Хочется задать вопрос, касающийся политики. Не секрет, что многие люди недовольны жизнью в России и многие считают, что, раз они недовольны, имеют право открыто высказаться с критикой в сторону государства…

— Имеют.

— …вот как вы считаете? Надо ли лишний раз критиковать правительство, зная, что эта критика не приведет ни к чему, кроме того, что даст повод правительству говорить о том, что у нас в стране демократия?

— Ну как это не приведет ни к чему?! Слушайте, конечно, приведет. Но надо понимать, что изменения необязательно происходят в сфере государственного управления. Ребята, мы все прекрасно отдаем себе отчет в том, что сегодня Кремль, Рублевка, условная Москва — это такая маленькая Британия, которая пытается рулить огромной Индией. Эта Индия давно уже деколонизировалась, она уже ушла из-под власти этой Рублевки. Эта Рублевка только думает, что она чем-то управляет. Иногда маленький человек, стоящий во главе этой Британии, садится в маленькую желтую машину и по этой Индии едет. Ему кажется, что он ею обладает, а по бокам этой дороги, как мы видим в YouTube, стоят веселые мужики, которые снимают это все на мобильную камеру и говорят: «Гы-гы, поехал!» Они живут своей жизнью, это не имеет к нам никакого отношения, сейчас нужно заниматься самоорганизацией. Надо делать все так, чтобы выйти из-под этой уродливой колониальной системы, причем выйти желательно мирным путем, потому что кровавого пути она может не вынести, она может просто распасться — мы хотим этого? Нет, конечно. Хотите вы жить отдельно в Дальневосточной республике? Вы, может, и хотите, мне очень обидно.

— Хотим!

— Ну хотите — живите. Я, как вы понимаете, не претендую, мне хватает моей дачи под Москвой, там мои 8 соток, они у меня всегда есть. Я к тому, что не нужно думать, будто власть есть абсолютное зло. Это довольно смешные, абсолютно беспомощные люди, говорящие такую ерунду, такую пургу… Ну вспомните, когда Юра Шевчук, например, спрашивает: «А почему нельзя собираться на Триумфальной площади?» — «Ну а вдруг дачники едут с дачи или детки в больницы?» Что это такое? Это прямая деменция, если вы знаете. Поэтому я не вижу никакой необходимости в том, чтобы с властью бороться. Зачем с ней бороться? Нужно аккуратно как-то уходить. Они машут где-то там руками — ага, спасибо, очень интересно, продолжайте, пожалуйста, а я пойду немного поработаю.

— Раз уж такая тема пошла — про политику. Хотелось бы спросить, как вы относитесь к этим Стратегиям-31?..

— К Стратегии я сам отношусь уважительно-отстраненно. Если человек хочет обязательно получить по голове и думать, что от этого станет свободнее, он может туда пойти. Я чувствую себя свободным без этого. Нет такой вещи, за которую я сейчас пошел бы на площадь. Вот если начнут жарить детей, да, пойду обязательно. То есть я стараюсь как-то ходить по разным путям. Вы знаете, Валерий Попов, тоже замечательный писатель, сказал: «Зачем все время натыкаться на прутья решетки? Можно проходить между ними». Я тоже не считаю занимательным вот так вот бум лбом, еще и со злобой. Совершенно дурацкое занятие. Можно спокойно пройти и сказать: «Здрасьте! Вы здесь? А мы сюда».

— Вопрос как к писателю. Когда вы пишете, на что вы опираетесь, там, на музыку?..

— На стул. Мне недавно одна читательница — грех просто это говорить — написала: «Ваши стихи написаны так хорошо, что просто хочется пожать руку, это написавшую». Я с горечью подумал, что рука в этом принимала участие менее всего, — голова работала и попа, на которой автор все это время сидел. Но пожать их не дам.

— Как вы относитесь к тому, что интеллектуальную собственность можно спокойно найти в Интернете?

— Абсолютно положительно. Мне нравится, что мои тексты там лежат. Значит, они нужны. Почетно, когда у тебя крадут интеллектуальную собственность. Да здравствует пиратство! Такая позиция, насколько я знаю, только у двух людей: у очень известного одного — у Шнурова, ну и менее известного — у меня.

— Вы говорили, что в Интернете тупость всякая…

— Я этого не говорил. Ребята, вы все-таки слушайте, что я говорю, а то вы напишете что-нибудь, а я буду всю жизнь отдуваться.

— Там много чудовищного. Вы думаете иначе?

— А где находится литература не чудовищная?

— Вы говорите, где она находится? Понимаете, есть такая вещь, как книгоиздание. Я все-таки считаю, что на пути литературы к читателю должно стоять несколько барьеров, не обязательно в лице цензора, но может быть в лице редактора. Или в лице издателя. Издавать все, что человек пишет, нельзя. Не потому, что это может быть идейно неправильно, а потому, что это качественно плохо. На пути колбасы к едоку стоит ОТК, и если колбаса является гнилой, ее разворачивают. Почему-то Дарья Донцова, которая является абсолютно гнилой колбасой, причем из мопса, свободно приходит к читателю. Хотя нормальный ОТК увидел бы — и мы бы не увидели.

— Какой вклад вы внесли в литературу?

— Огромный. Оценить вклад в литературу очень просто. Вот я сейчас вас спрошу: кто из вас читал что-нибудь мое?

— …